В 1937 году у зам. заведующего газетой «Пролетарский путь» («Ульяновская правда») Аркадия Троепольского вышла книга рассказов «Черемшан». Она открывалась лирическим вступлением: «Вот и догорела последняя ветка. Беззвучно истлевают угли. Костёр покрывается земляным пеплом. Ты сидишь, старик, полузакрыв глаза. Дремлешь? Задумался? Предвестница зари, на орешнике серебристо цинькает пеночка. В рассветный час, кажется, шумней изливается половодье на Черемшане. Подымайся, старик, – сейчас затокует глухарь. Пора! А то, что припомнилось нам здесь под весёлое потрескивание чернотала, что пересказано за эту апрельскую ночь, – оно не испепелится на костровом огне, не сплывёт гулкой волной в половодье, не сглохнет в бору эхом. Скоро напьются с берёзового листка и защёлкают соловьи по всему прибрежью; черёмуха будет тихо осыпать белые одуряющие снега; девчата и парни костры зажгут на станах и голосисто запоют с радости...» В декабре того же года А.М. Троепольский был арестован и расстрелян. Только через 50 лет семья узнала всю правду. Рассказ о гибели отца прислал в редакцию его старший сын А.А. Троепольский.

Помню, как поразилась мама, узнав, что человек высадился на Луну. «Надо же, – говорила она, качая седой головой, – дожила до чего». Для неё, бывшей гимназистки, встречавшей в былые времена императора Николая II на Брянском вокзале, казался невероятным тот факт, что люди прошлись по ночному светилу. Мама скончалась в 1980 году. Умерла в великом изумлении перед могуществом человеческого разума и в великом страхе перед КГБ – тайным ведомством, в недрах которого сгинул её муж, наш отец. И ни в каком сне не могло ей присниться, что всего через десяток лет её сыновья восстановят ход тех страшных событий...

Дело № 7640

Мы сидим за столом в Управлении Министерства безопасности по Самарской области. Борис приехал из Ульяновска, я – из Лениногорска. Перед нами четыре коричневые папки, туго набитые бумагами. К этому дню мы с братом шли всю сознательную жизнь. Сейчас мы узнаем, наконец, о страшной судьбе отца, о его последних днях и часах.

Дело № 7640 озаглавлено: «По обвинению Кузьмина В.А., Охитовича Е.А., Благодетного Б.Н., Алексеева И.П. и др., всего в количестве 40 человек. Начато 1 июля 1937 года. Окончено 29 декабря 1937 года». Один из сорока обвиняемых под номером 34 – Троепольский Аркадий Михайлович, отец – святой для нас человек!

Сухо шелестят бумаги. «Родился 6 августа 1903 года в с. Фошня Жуковского района Орловской области. Проживает в городе Ульяновске по ул. Радищева, дом 30, кв. 6. Образование – 5 классов гимназии. До революции состоял на иждивении у бабушки. После революции служащий. Арестован 22 ноября 1937 года».

Мама рассказывала, как пришли ночью арестовывать отца:

– Троепольский Аркадий Михайлович здесь живёт?

– Да.

– Он дома?

– Нет, в командировке.

– Когда должен вернуться?

– Завтра.

Пришли следующей ночью, а отец задержался в командировке. Когда он вернулся, мама рассказала о ночных визитах. Отец успокоил её, попросил собрать в чемоданчик белье.

– После НКВД пойду в баню.

И ушёл. Навсегда.

Справка на арест датирована 14 ноября 1937 года. В Куйбышеве спешно фабриковалось дело о контрреволюционной эсеро-меньшевистской организации. Среди имён, добытых под пытками, прозвучала фамилия отца, ранее работавшего в Самаре в газете «Средневолжский комсомолец». И полетела в Ульяновск депеша – некоему Рогову предписывалось произвести арест и обыск. Обыск я помню. Мне было 12 лет, я пришёл из школы.

Мама, лицо её было встревоженным, чуть приоткрыв дверь, взяла у меня из рук портфель и велела подольше погулять во дворе. Я успел разглядеть, что по комнате ходят какие-то незнакомые люди, а на полу в беспорядке валяются книги и бумаги. «При обыске 28 ноября 1937 года изъято: 3 письма, 2 записные книжки, 6 тетрадей записных, книга «Черемшан» (сборник рассказов и повестей), 1 экз., пьесы «Орден», папка с разной перепиской».

Мама говорила, что забрали много фотографий, но в деле нет ни одной. Как нет и обязательных тюремных фото в профиль и анфас. Очень торопились чекисты отправлять на тот свет этих людей, тут уж не до формальностей.

Бумажка за бумажкой. Постановление об избрании меры пресечения – содержание под стражей, учитывая, что Троепольский А.М. может скрыться.

Содержится с 22 ноября 1937 года в Кряжской тюрьме. Протокол личного обыска – изъяты деньги в сумме 5 руб. 43 коп. На баню теперь не понадобятся. 4 декабря 1937 года предъявлено обвинение – «активная контрреволюционная деятельность, привлечь в качестве обвиняемого по статье 58-10, 58-11». 22 декабря добавлена статья 58-8. «Изобличается в том, что является участником контрреволюционной эсеро-меньшевистской организации в г. Куйбышеве и входит в состав её террористической группы».

В деле упоминаются фамилии известных в Самаре в 1930-х годах писателей, поэтов, критиков, журналистов – В. Кузьмина, В. Багрова, Е. Охитовича, К. Фролова, В. Иванова-Паймена, Артёма Весёлого и многих других. Творческую интеллигенцию надлежало выкосить на корню.

Вот он, самый страшный документ – протокол первого и единственного допроса. От момента ареста до допроса 8 декабря следователь НКВД в чине сержанта Филиппов не терял времени даром. Технология расправы отработана досконально – протоколы первых допросов, если жертва не признавалась в предъявленных чудовищных обвинениях, в дело не подшивались, и только тогда, когда человека сломят истязаниями, протокол с выбитыми признательными показаниями вкладывался в папку. Это и было проделано с отцом. На всех документах, составленных до допроса 3 декабря, подпись отца была обычной – ровной, чёткой от «А» до «Й». Но вот несколько страничек протокола допроса, на котором отец признаётся, что входил в контрреволюционную организацию и террористическую группу с целью покушения на Сталина и других членов руководства. Каждую страницу «признаний» отец подписывает, видно, с каким трудом выводя только первые три буквы. Глядя на эти расплывающиеся закорючки, зримо представляю его, сидящего перед палачами, с заросшим, опухшим от побоев лицом, с красными от длительной бессонницы глазами, вижу, как дрожит его рука, как распухшие пальцы с трудом удерживают ручку...

Отец, конечно, понимал, что подписывает себе смертный приговор, но есть предел человеческой боли, есть порог, за которым те, кто признались в несовершённом, оговаривали себя и других, жаждали скорейшей смерти, чтобы прекратить этот кошмар.

Называя по требованию истязателей других участников «контр-организации», отец даже под пытками не упомянул фамилии двух самых близких ему друзей. Возможно, это спасло им жизнь, они получили «только» по 8 лет лагерей. Впоследствии оба продолжали писательскую деятельность. Арсений Рутько жил и работал в Москве, Лев Правдин – в Перми.

Приговор

«Тройка» заседала в последний день 37-го года. Суд шёл скорый, можно предположить, что трое не опоздали на встречу Нового года. Из 40 человек, представших в этот день перед внесудебным, а значит и незаконным, органом к высшей мере наказания приговорено 38, двоим определили по 10 лет лагерей.

Маленькая – в четвертинку листа – бумажка. Выписка из протокола № 85 заседания «тройки» при УНКВД по Куйбышевской области от 31 декабря 1937 года. «Троепольский Аркадий Михайлович обвиняется по статье 58-8, 58-10, 58-11. Постановили: расстрелять». В левом верхнем углу красным, под цвет крови, пометка: «Исполнено 15 февраля».

Подпись исполнителя неразборчива. Даже год не поставлен, спешили же, а секретарь «тройки» Воскресенский не проследил за оформлением, бумаг было много.

Эхо 1939 года

В томе наблюдательного дела подшито письмо, написанное до боли знакомым почерком. Борис начинает читать, но не может – перехватывает горло, слёзы застилают глаза. Это написано мамой.

«Товарищ Берия!» – мама тогда, в 39-м, не могла знать, какому извергу пишет, к какому душегубу обращается. «Прошу рассмотреть моё заявление в следующем. В ноябре 1937 года Ульяновским НКВД был арестован мой муж Троепольский Аркадий Михайлович». Бедная мама, не знала она, что муж уже расстрелян, что она обречена на пожизненное вдовство, и ей одной придётся на нищенскую зарплату библиотекаря растить двух сыновей. Наверное, она понимала, что очень рискует, ведь и семья «врага народа» подлежала наказанию, жёны ссылались в лагеря на длительные сроки, дети передавались в спец-детдома. Но молчать она не могла, тревога за мужа водила её рукой.

«В начале декабря того же года он был препровожден в Куйбышевскую обл. НКВД. С тех пор полтора года я не имею о нём никаких сведений... На мои многочисленные заявления и в облпрокуратуру, и в обл. НКВД я не получила ни одного ответа... Наконец 9 июня с.г. Ульяновская НКВД известила меня, что 31 декабря 1937 года г. Троепольский А.М. осуждён и сослан в дальние лагеря на 10 лет без права переписки».

Только недавно стало известно, что формулировка «10 лет без права переписки» означала, что человек уже расстрелян, и придумана была эта ложь с целью скрыть гигантские масштабы геноцида против своего народа. «Итак, за один только месяц была решена судьба живого человека. Не правда ли, несколько поспешно?» Наивная мама. Чтобы решить судьбу человека так, как им велено, заплечных дел мастерам хватало нескольких суток.

«Человека сослали, надо полагать, за государственное преступление, если сослан он на 10 лет, да ещё и без права переписки (кстати, в каком кодексе можно найти параграф – «ссылка без переписки»? Я не нашла, может, мне попались очень старые издания?)».

Права мама, не было такого параграфа нигде, но разве «социалистическая законность» создавалась, чтобы придерживаться каких-то там законов?

«Тов. Берия! Троепольского я знаю с 16-летнего возраста, 15 лет я была его женой, у нас дети. Я восхищалась его неутомимостью, его добросовестностью и энтузиазмом в работе. Я видела, знаю и утверждаю, что этот человек не мог сделать никакого преступления, а тем более государственного. Я знала его очень близко и утверждаю это с полной ответственностью.

Я обращаюсь к Вам не как жена, а как свидетель 15 лет жизни и деятельности честнейшего, порядочного в полном смысле слова человека. Я чувствую себя морально обязанной высказаться как свидетель, потому что мне не понятно, за что осуждён человек на 10 лет. У меня есть одно предположение – сослан за то, что рождён от попа. Может, я ошибаюсь... Цель моего заявления к Вам – узнать, окончательно ли решение о наказании Троепольского А.М. 10 годами ссылки без права переписки, или я могу просить переследования его дела?»

Маленькая, хрупкая, беззащитная женщина пытается убедить кровавого монстра, что её любимый не мог совершить ничего предосудительного, готова поручиться за него. Только случай, только недосуг филипповых, занятых в тот год разборкой среди своих, спас маму от кары за недопустимое в отношении «врага народа» заступничество, за крамольную мысль, что органы, руководимые партией, могут совершить какую-либо ошибку.

Сокрытие ложью

В 1947 году, когда истёк десятилетний срок, мама снова обратилась в органы по поводу судьбы мужа. И получила из ЗАГСа «Свидетельство о смерти» № 34, в котором было указано, что Троепольский А.М. умер 15 сентября 1943 года. Место смерти – г. Ульяновск. Возраст и причина смерти: 40 лет, воспаление легких.

Это была очередная ложь тайного ведомства – о расстрелянных сообщалось, что умерли от болезней. И даты смерти умышленно указывались в 1941-45 гг. – война всё спишет!

В 1956 году по нашему с братом заявлению Военный Трибунал ПРИВО отменил постановление «тройки» в отношении нашего отца и прекратил дело за отсутствием состава преступления. Но и при реабилитации Трибунал скрыл факт расстрела отца.

Всесильное ведомство продолжало свято хранить тайны своих преступлений. В 1967 году брату на его заявление сообщили устно, что документы, касающиеся судьбы отца, уничтожены по истечению срока хранения и нет сведений о лагере, в котором отбывал ссылку. Наконец, в устной же форме в прошлом году нам сообщили дату приведения в исполнение приговора о высшей мере наказания.

Память

Ночью ни я, ни брат заснуть не могли. В мозгу словно отпечатались каракули, которые вывела рука отца на протоколе допроса. Та самая рука, которая ласкала меня, высоко подбрасывала в солнечное небо, поддерживала в тёплой волжской воде, когда я учился плавать. Та самая рука, которая посылала мне из командировок красивые открытки с нежными словами. Та самая рука, которая чётким бисерным очерком написала рассказы и повести, собранные пол обложкой сборника «Черемшан», написала пьесу «Орден», принятую к постановке Ульяновским драмтеатром. И эта рука подписала смертный приговор, подтверждая то, что понапридумал в служебном рвении палач-следователь.

От тех детских лет память сохранила: всей семьёй возвращаемся в Самару после воскресного дня, проведённого на песчаном острове. Я, набегавшись и накупавшись, дремлю на руках у отца. Скрипят уключины вёсел, по уже тёмной воде плывут за корму пузыри, всё ближе берег, дома с ярко светящимися окнами, слышнее музыка, что льётся из открытых окон. Мне покойно и хорошо лежать на сильных отцовских руках, хочется обнять его за шею, ещё теснее прижаться.

Помню, что отец, когда переехали в Ульяновск, приходил с работы всегда поздно, и первое, что делал, войдя в дом, – выносил мусорное ведро. Наверно, он хотя бы этим старался облегчить маме трудности быта. Память перелистывает страницы. Сначала в школе меня дразнили: «А отца-то арестовали, значит, он враг народа». Но вскоре дразнить перестали, выяснилось, что с каждой ночью таких, как я, в классе становилось всё больше.

Маму выгнали с работы. Разве могли жену «врага народа» терпеть в самом центре пропаганды единственно правильной идеологии – во Дворце книги?

Весной ночью готовился к экзамену. Когда утром проснулся, в доме уже никого не было. И не было ни крошки хлеба, вообще ничего съестного. Пошарив по полкам, голодным ушёл на экзамен в школу. Только вечером, заняв где-то денег, мама сварила кашу. Но это ещё был не голод – на пороге стояла война…

Дважды первичная парторганизация принимала Бориса в свои ряды, и столько же раз бюро Сталинского райкома ставило на пути сына «врага народа» шлагбаум. Какие же кошки скребли у меня на душе, когда я, инвалид второй группы, закончив заочную школу на все пятерки и получив право поступать в любой вуз без вступительных экзаменов, выбрал Казанский государственный университет имени В.И. Ульянова-Ленина. Сел перед чистым листом бумаги, вывел «Автобиография». Никогда я не сомневался в невиновности отца. Но кому и как я мог это доказать? Когда дошёл до четвертого курса, выяснилось, что я не написал в автобиографии об отце. Встал вопрос о моём исключении по причине неблагонадёжности. В конце концов, всё утряслось.

Маму добрые люди устроили на работу. Во время войны председатель профкома пединститута, заглянув в библиотеку, уводил маму к дальним полкам, где потемнее. «Елена Павловна, вот вам талон на валенки. Только никому ни слова. Сегодня вечером будьте дома, привезём дров». Борис получил-таки партбилет, а меня от изгнания из университета спасла смерть Сталина. Но кто посчитает зарубки на наших сердцах?

Отец, мы выполнили свой долг, перед тобой. Пришла пора прощаться с Самарой.

Здесь, в самарской земле, покоится череп, пробитый пулей, и кости в общей яме. Прощай, отец!

Редакция журнала "Мономах"

«Мономах», 2007 г., №4(51)